Если мы хотим излагать историю римского военного искусства на основе тех же принципов, какие мы применяли для изложения греческого, то нам придется начать со Второй Пунической войны, так как только с этого периода мы имеем сведения, дающие нам действительно достоверную и наглядную картину хода сражений и своеобразного характера римской тактики. Но римская историография, как и римская история, носит совсем иной характер, чем греческая; развитие римского государственного строя мы можем с достоверностью проследить вглубь значительно далее, чем греческого; таким образом, и для наших целей создается возможность иного подхода. Раздробленные греческие государства либо сохраняли в своем государственном строе нечто косное, застойное (как Спарта), и до нас не дошло о них никаких достоверных известий; или же их кидало от одного коренного переворота к другому, так что, например, для Афин Аристотель насчитывает 11 сменявших друг друга различных образов правления. Рим во всех пережитых им потрясениях все-таки следовал неуклонной линии развития¹.

Даже при переходе от монархии к республике, совершившемся, несомненно, революционным путем, сохранилась в значительных чертах основная сущность прежнего государственного строя. Равным образом и в отдельных институтах еще в позднейшие времена можно узнать формы, отвечающие более ранним стадиям развития и восходящие к таким отдаленным периодам, о которых до нас уже не дошло непосредственной исторической традиции. Так, в системе голосования позднейшего времени сохранились элементы самых ранних форм войсковой организации. Весь рассказ о древнейшем периоде римской истории сплошь легендарен. С достоверностью можно принять лишь чисто внешние данные о войнах и сражениях да, пожалуй, еще имена полководцев.

Но относительно развития римского государственного права и военного дела среди римских любителей старины жила традиция, которая контролировалась самой современностью, а потому никогда не тонула в вымыслах и, так сказать, исторически дисциплинировала даже легенду.

Историческое исследование еще легче могло бы получить достоверные данные, если бы не то обстоятельство, что своеобразная государственно-правовая традиция была сильно окрашена политической тенденцией и совершенно искажена в некоторых очень важных пунктах.

Однако с течением времени историки нашли пути и методы для распознавания и устранения этих искажений. Если раньше даже критически мыслившие историки, не задумываясь, повторяли за своими предшественниками, что произведенная царем Сервием Туллием перепись дала 80 000 граждан, то теперь мы знаем, что такого рода цифры можно проверять по данным о величине города и страны, а потому мы их отвергаем вместе со всеми вытекающими из них для конституции последствиями.

С такими или сходными оговорками мы в общем можем до некоторой степени доверять дошедшим до нас известиям. Общее положение в ту эпоху, которую мы видим отчетливо и верно в ярком свете истории, дает нам средство очистить истину от всего легендарного, ложного, неверно истолкованного. Те сведения, которые, не противореча друг другу, образуют ступени, предшествующие исторически ясному периоду, следует признать правильными; а то, что никоим образом нельзя истолковать хотя бы как исключение, опыт, временное отклонение и т.п., должно быть отвергнуто. Некоторые следы указывают нам на то, что в Италии в древние времена конница играла большую роль, чем в Греции. В 1-м издании настоящего труда я ограничился здесь этим замечанием, указав, что еще вернусь к этому вопросу в дальнейшем изложении. Чтобы вполне осветить и сделать понятным социальное значение конницы в экономических условиях Лациума, я должен был бы развернуть перед читателем во всей широте картину средневекового рыцарства, показав его происхождение и развитие. Несколько абстрактных фраз еще не дадут нам возможности произвести должную оценку этих военно-социальных форм. Поскольку имеется уже III том настоящего труда², я позволю себе сослаться на него и применить к древнему Риму те выводы, которые мы можем извлечь из явлений средневековья. Дело идет о привлечении того факта, что в Италии конница играла видную роль на поле сражения, к вопросу о возникновении сословия патрициев в Риме.

Что на равнинах Средней Италии тактика конного боя была в древности более развита, чем в Средней Греции и на Пелопоннесе, явствует из самой природы вещей, а также из исторических преданий. Правда, описание отдельных сражений и боев в первых книгах Ливия следует рассматривать как простую легенду, однако, в ней настолько ясно выступает общий перевес конницы, что в этом факте мы можем видеть отражение действительности. Но если даже оставить легенду в стороне, расценив ее как сплошной поэтический вымысел во славу знатных римских домов, мы все же располагаем, – правда, косвенными, но очень вескими, – показаниями из истории Капуи. Об этом городе, самом значительном после Рима во всей этой области, Ливии сообщает нам, что еще в начале Второй Пунической войны его пехота была невоинственна, но зато конница вполне боеспособна³. Он описывает нам поединок на копьях между двумя всадниками – в точности такой, о каких мы читаем в рассказах о средневековых рыцарях. Разница в развитии обоих государств заключалась, таким образом, в том, что Капуа осталась на той же ступени, т.е. имела сильную конницу и небоеспособную пехоту, Рим же, – путем организации, путем сурового военного обучения и дисциплины, – сумел воспитать из гражданской массы боеспособное и сильное войско. Однако преимущественное, почти исключительное значение конницы длилось еще достаточно долго, чтобы резко отграничить от массы малоимущих горожан и крестьян то сословие, которое располагало этим родом оружия. Высказывалось мнение, будто патриции составляли коренную общину, а плебеи были пришельцами, т.е. различие сословий создалось благодаря прибытию в Рим новых элементов. Эта гипотеза нашла поборника в таком крупном ученом, как Моммзен; однако она противоречила всем источникам (как с этим соглашается и сам Моммзен) и допущена была только ввиду крайности – пока не представлялось другого объяснения. Ключом к правильному разрешению загадки служит нам теперь выводимый из средневековой истории факт, что всадники всегда имели решительное преобладание над городской и крестьянской пехотой, пока та не научилась объединяться в тактические единицы. Был и в истории Рима период, когда фаланга легионеров еще не существовала. Представление, что уже Ромул имел легион, следует отбросить как басню, не имеющую никакой исторической ценности. В то время римский всадник имел решающую силу. Ядром всадничества мы можем считать старинные семьи военачальников, которые мало-помалу все – или почти все – перенесли свое местожительство в город, – быть может, путем своеобразного синойкизма, какой мы наблюдали в Греции. Из города эти богатые и в то же время воинственные роды властвовали над страной. А в городе, который являлся торговым центром и передаточным пунктом для морских путей и крупной области, охватываемой бассейном р. Тибра, благосостояние этих семей развивалось капиталистически. Они держали в своих руках всю область и все мелкое крестьянство равнины не только силой оружия, но и тенетами ссуд. Древнейшая римская история рисует картину сплошного ростовщичества, которым патриции закабаляли плебеев.

Как ни была впоследствии резка и непереходима граница между патрициями и плебеями в Риме, все же предание позволяет нам признать, что патрицианство не представлялось сплошь однородным по своему происхождению. Различались более древние и более молодые семьи. Наряду с более древними родами стояли преуспевавшие купцы, которым их богатство позволяло взять на себя несение воинской повинности совершенно так же, как мы наблюдаем это в средневековых городах, где исконное дворянство сливалось в одно сословие с шедшими в гору ремесленниками. Однако в Риме элемент старинной военной аристократии оказался сильнее, а купеческий элемент слабее, чем в средневековых городах; во всяком случай военный элемент был необходим при образовании патрицианства; оно не могло создаться через одно только экономическое развитие. Разве могла бы вся масса латинского народа подпасть под владычество какой-то горсти удачливых соплеменников, если бы это владычество построено было на чисто экономической основе⁴.

Но в соединении с военным превосходством беззастенчивая в своих средствах сила капитала выдвинула из однородной массы аристократию, которая в конце концов стала гнушаться браков со своими соплеменниками-плебеями и, как особо покровительствуемая богами каста, притязала на власть и осуществляла ее.

Численность этой военно-экономической аристократии, образовавшей в древнем Риме сословие патрициев, представляется нам очень незначительной. Следовательно, военная сила, нужная для отражения внешних врагов, была здесь, как и в средневековых городах, лишь очень ничтожна. Поэтому и случилось, что Рим, согласно одному преданию, которому мы можем доверять, подпал под власть соседних этрусских князей.

Тем не менее латинский город освободился от чужеземного владычества, причем очень вероятно, что эта успешная борьба в своих перипетиях дала повод к расширению и преобразованию чисто аристократической до тех пор военной организации. Наряду с всадниками выступило компактной массой, фалангой, объединенное крестьянско-городское ополчение. Организация была проведена царем, облеченным абсолютной властью. Римские цари не представляли собой наследственной династии, но они не были и тиранами в греческом смысле этого слова: они являлись высшими чиновниками, назначаемыми пожизненно. По-гречески их лучше всего было бы назвать архонтами; наиболее правильное понятие даст нам термин дож. Как при первых венецианских дожах, так и при римских царях мы находим совет – сенат, который, однако, почти не ограничивает их власти; но стремление царей сделать свое звание наследственным, по-видимому, вызывало в этот период римской истории такие же внутренние конфликты, как и в старой Венеции. Все же должностной принцип удержался, и из него развилась чрезвычайно твердая и суровая власть, совершенно исключавшая патриархальную мягкость, так часто связываемую с представлением о наследственной монархии. Опасное положение государства позволяло доверять эту должность только очень сильным личностям. Один из таких правителей и организовал народное ополчение - фалангу пехотинцев.

Он разделил римскую область на 20 триб, из которых 4 приходились на город и 16 - на остальную территорию; каждая триба делилась в свою очередь на 4 центурии, из которых на 3 центурии возлагалась обязанность являться в доспехах. Под этими доспехами мы для более древнего периода едва ли должны подразумевать полное гоплитское вооружение: в большинстве случаев эти доспехи представляли собой лишь самое необходимое - какой ни на есть щит да шлем. Четвертая центурия поставляла легковооруженных, соответствовавших греческим φιλοί, которые в то же время употреблялись как прислужники, как обозные солдаты и для побочных военных нужд. Коль скоро ополченцы вооружались на собственный счет, то для того, чтобы попасть в гоплиты, требовалась известная состоятельность. Если бы в их число принимались пролетарии, то государству пришлось бы самому снабжать их оружием⁵.

В то время как в Афинах на каждого гоплита приходился один легковооруженный, в Риме служба была еще настолько сурова, что 3 гоплита должны были довольствоваться услугами одного легковооруженного; и если в Афинах сопровождающим бывал по большей части просто раб, то в Риме и эту роль исполнял гражданин, подлежавший воинской повинности.

До низложения царей территория государства несколько увеличилась, причем была учреждена новая, 21-я триба – клустуминская, в которой, однако, все 4 центурии были привлечены к службе в легкой пехоте, так что на 5 гоплитов приходилось уже 2 легковооруженных. Рим располагал тогда в общем счете 84 центуриями пехоты. К этому надо прибавить, кроме 6 конных центурий, еще 2 центурии кузнецов и плотников, 2 – трубачей и горнистов и 1 центурию писарей (accensi) и служащих по интендантству.

Площадь римской государственной территории ко времени изгнания царей охватывала не более 18 квадратных миль (983 км²), что составляло значительно меньше, чем половина Аттики. Когда же фаланга только учреждалась, эта площадь была еще того меньше. В период, когда вся область была еще так мала, самый город был, конечно, тоже невелик, иначе он раньше и быстрее покорил бы окружающие мелкие области. Город Вейн, всего на 2 мили (ок. 14 км) отстоявший от ворот Рима, был покорен и слит с городом-завоевателем лишь более 100 лет спустя. Территория, подвластная городу, и его размеры всегда стоят в известном соотношении друг к другу. Максимальная плотность населения, какую мы можем принять для тогдашнего Рима, составит 3 000 душ на 1 кв. милю, – в общем, следовательно, около 60 000 чел., из числа которых надо еще скинуть; несколько тысяч на рабов⁶.

При населении менее 60 000 чел. свободных жителей число способных носить оружие мужчин в возрасте от 17 до 46 лет могло предположительно составить от 9 000 до 10 000, число стариков и инвалидов – 5 000–6 000, общее же число взрослых граждан мужского пола – 16 000.

Эти цифры показывают, что трибы и центурии были, собственно, не призывными округами, а подразделениями самого ополчения; они охватывали все боеспособное мужское население и соответствовали своему названию сотен (центурий) только тогда, когда собирались действительно все, ибо 9 000–10 000 способных носить оружие разделялись, как мы видели, на 95 центурий (84 центурии пехотинцев, 5 добавочных центурий и 6 конных).

Когда последний царь (которого предание именует Тарквинием Гордым) был низложен и удален в изгнание, государственное устройство изменилось в том смысле, что место одного пожизненного верховного правителя должны были заступить двое ежегодно переизбираемых должностных лиц, называвшихся первоначально преторами, а позднее консулами. Эти выборы производились организованным в войско народом – центуриями. Отныне, таким образом, центурии являются уже не только организационными единицами ополчения, но и политическими избирательными единицами. Как таковые, они удержались при всех преобразованиях римского государственного строя, и благодаря им нам известна первоначальная военная организация римского народа.

Чтобы использовать организацию ополчения для политической цели – для выбора консулов (или преторов), надо было организовать также и стариков, неспособных более к военной службе; наряду с 84 центуриями "младших” (juniores) были созданы еще 84 центурии "старших” (seniores), и, таким образом, – намеренно ли или же по случайно оказавшимся в списках личного состава данным – пожилым гражданам было предоставлено при выборах относительно больше голосов, чем молодым. Всадники и дополнительные центурии не подразделялись на "старших” и "младших”, из чего мы заключаем, что они по самой своей природе представляли нечто иное, нежели центурии пехотинцев. Последние являлись только организационными частями ополчения, а потому, пока эта организация служила только военным целям, она не охватывала стариков. Но конные центурии мы должны мыслить как общества всадников, искони включавшие также и старых мужчин, которые, по своему всадническому положению, в случае войны еще несли службу. То же относится и к плотникам, кузнецам, писарям, музыкантам, профессиональные объединения которых – цехи, если угодно, – по самой своей природе охватывали также и стариков.

Такой взгляд на зависимость между позднейшей римской системой выборов и первоначальной организацией войска издавна принят историками, и порукой его правильности служит для нас не только самое это деление по явно военному принципу, но также и чрезвычайно показательное соотношение цифровых данных. В первый период республики римское государство делилось на 21 трибу, а нормальной численностью легиона (т.е. половины всего ополчения под командой каждого консула) еще во II в. считалось 4 200 пехотинцев. Оба эти числа, сохраненные преданием, несомненно, достоверны, и их совпадение нельзя относить за счет случайности. Оно вполне объясняется тем, что при основании республики половина пешего ополчения фактически составляла 4 200 чел. при 300 всадниках, и это само по себе случайное число было удержано впредь как норма. С этим не вполне согласуется третье сохраненное преданием число, а именно – 85 центурий "младших” вместо 84, как следовало бы ожидать. Однако, этому небольшому отклонению найдено теперь очень простое объяснение (ср. ниже добавление 1), так что и это число, несмотря на закравшуюся в него ошибку, очевидно, подтверждает оба первые, а с ними и все наши построение.

Что центурии "старших” были прибавлены лишь впоследствии, когда войсковые части стали служить избирательными единицами, не подлежит никакому сомнению. Действительный призыв мужчин старше 46 лет производился так редко, что для него не могла существовать постоянная организация с кропотливым учетом⁷. Если писатели, жившие на два или три века позднее, упоминают при описании войн Камилла про ополчение стариков, то эти подробности никак не имеют для нас исторической ценности.

Итак, основным принципом римской военной организации, как она сложилась еще при царях и удержалась при республике, мы должны признать всеобщую воинскую повинность в самой суровой и напряженной форме.

Римская воинская повинность была гораздо тяжелее афинской, – даже если учесть морскую службу, которая для Рима отпадает; в самом деле, ведь в Афинах службу во флоте, за исключением редких отдельных моментов, несли большею частью наемники или даже рабы.

В Риме военизация глубже проникала в общество, чем даже в Спарте. Там крестьяне в огромной массе были несвободны, что делало их невоеннообязанными и небоеспособными, пока Пелопоннесская война не вынудила нарушить этот принцип.

Военное напряжение Рима было тем суровее, что неизбежные издержки на выплату жалованья полевым войскам покрывались не из податей, взимаемых с каких-либо подчиненных городов, как это было в Афинах, а попросту налогами. Предание приурочивает введение жалованья войскам к осаде гор. Вейна; Моммзен с полным основанием полагает, что эту дату следует отодвинуть к более раннему периоду. Даже в те времена, когда Рим был уже властителем всей Италии, руководящие семьи хвалились патриархальной простотой своего образа жизни. В старом торговом городе, лежавшем на Тибре среди плодородных земель, с древних пор не могло ощущаться недостатка в средствах для создания богатства; однако достаток должен был служить не привольной жизни частных лиц, а государственным нуждам, – и такое воззрение еще продолжало жить в римском обществе, когда условия жизни давно уже изменились. Так и у греков историческая легенда рассказывает о враждебном всякой роскоши законодательстве Ликурга в Спарте и о бедном, но неподкупном афинянине Аристиде; однако эти образы являются лишь чисто эпизодическими для Эллады. Между тем Цинциннат, Курий Дентат и Фабриций представляют действительно национальный тип древнего Рима.

Две цели, которым с 510 г. служили центурии, являясь одновременно войсковыми и избирательными единицами, в силу естественного хода вещей все больше отдалялись одна от другой. Бывали войны, когда к оружию призывалось не все мужское население, а делался отбор, – и чем обширнее становилось государство, чем длиннее бывали марши и длительнее походы, тем затруднительнее становилось отрывать от очагов всех мужчин. Таким образом, ополчение сменилось набором, а наборы производились, разумеется, не по мелким корпорациям, какими были центурии, а по более крупным областным единицам – по трибам. Смысл слова "центурия” разбился, таким образом, на два понятия, которые теперь не имели ничего общего как между собою, так и исконным значением слова – сотней; с одной стороны, центурия обозначала теперь политическую избирательную единицу, с другой – подразделение легиона. По мере расширения территории римского государства учреждались новые трибы (их число достигло впоследствии 35), а с ними и новые центурии как избирательные округа. Число конных центурий, первоначально – 6, к неизвестному нам моменту (может быть, в 304 г.) повысилось до 18.

Боевые приемы старого римского ополчения представляются нам в точности такими же, как у древнегреческой фаланги гоплитов. Поэтому мы позволяем себе перенести на римлян эти греческие названия. Правда, на этот счет не сохранилось никакого положительного предания; но так как и внутренние причины и последующее развитие исключают возможность того, что римляне в древние времена имели отряды, вооруженные только мечом и сражавшиеся гурьбой, то единственно допустимым остается предположить для них линейный строй копейщиков в тяжелых доспехах, т.е. фалангу.

Легион есть военно-административная единица, а отнюдь не тактическая. Своим существованием он обязан той случайности, что при введении института двух консулов, каждый из которых должен был командовать половиной ополчения, эта половина как раз составляла 4 200 чел. пехотинцев и 300 всадников⁸.

Числа эти сохранены были как норма на позднейшие времена, когда и масштабы, и самое устройство войска в корне изменились. Впрочем, эта норма соблюдалась не строго; часто состав легиона падал значительно ниже нее; иногда, наоборот, пехота усиливалась до 5 000, а при Марие даже до 6 000; но основное понятие сохранялось, так что по мере роста численности войск увеличивались не самые легионы, а их число.

Точно так же и подразделение старинного легиона – центурия – представляет никак не тактическое, а только административное понятие. Когда Рим сделался главным городом разросшегося союза и обязал своих союзников выставлять войска, то эти союзные контингенты не включались в легионы; это не имело бы смысла, так как легионы являлись только административными частями, а каждый союзный контингент сохранял до известной степени самостоятельное управление. В то время существовал принцип, по которому одна половина войска всегда состояла из римских отрядов, а другая – из союзнических. Следовательно, для определения римских сил надо удваивать число легионов, хотя, конечно, на практике тут часто происходили очень значительные уклонения от этого общего принципа⁹.

В кавалерию союзникам полагалось присылать вдвое больше против того, что выставляли сами римляне.

Щедрое предоставление прав римского гражданства целым общинам облегчало возможность поддерживать такой порядок; но это приводит нас в значительно позднейший период, чем тот, который мы рассматриваем сейчас.

1. Новые воззрения на военное устройство древнего Рима привели к полному перевороту в наших представлениях о древнеримском государственном устройстве в его целом. До сих пор все построения историков брали в основу сервианское деление народа на классы. Уже 1-е издание настоящего труда лишило почвы этот классовый принцип, так как из подсчета населения стало ясно, что центурии различных классов не могли сколько-нибудь резко различаться по своей численности, а, следовательно, представление, будто в Риме вместо строгой и всеобщей воинской повинности была лишь ограниченная, построенная по степеням повинность и соответственно с нею такое же неравное, пропорциональное богатству право голоса, оказывается совершенно превратным. Но если это так, то к чему же вообще деление на классы? "Наличию классового принципа при всеобщем равном избирательном праве, – писал я тогда, – остается только одно объяснение – косность римского сословного самосознания”. Нельзя не признать, что такое объяснение являлось в сущности лишь последним отчаянным средством избежать окончательного отказа от традиционных представлений. С тех пор один из моих учеников нанес традиции последний удар: сервианский классовый строй следует вовсе вычеркнуть из древнейшей истории Рима. Френсис Смит¹⁰ в своей книге "Римская тимократия” (Francis Smith, Die romische Timokratie) неопровержимо доказал, что так называемый сервианский строй возник не в VI, а во II в. Он представляет собою неудачную попытку произвести конституционную реформу в духе катоновской политики, с ориентацией на среднее сословие, чтобы отодвинуть от государства возрастающую опасность со стороны аристократии в услужении которой была теперь продажная чернь, – опасность охлократии. Вероятнее всего, эти попытки произвели в 179 г. цензоры Марк Эмилий Лепид и Марк Фульвий Нобилиор. (”Они изменили порядок подачи голосов и распределили трибы по районам и разрядам граждан, на основании их имущественного положения и доходов”. Т. Ливий. 41, гл. 51).

Очень возможно, что тогда же и трибы были разделены каждая на 10 центурий вместо прежних 8. Что первоначально в трибе было именно 8 центурий, следует из соотношения чисел: 21 триба, по 4 центурии "младших” в каждой, как раз и составит 8 400 чел., или 2 легиона пехоты.

Чтобы народ легче принял в 179 г. разделение по новому принципу, оно представлено было как восстановление исконного древнеримского государственного права; в то время были найдены как писания царя Нумы Помпилия, так и комментарии царя Сервия Туллия, и по этим довольно скудным и отрывочным данным тогдашне римские историки построили полную противоречий картину сервианского строя. Аналогию этому явлению представляют Второзаконие, Жреческий кодекс и конституции Дракона и Ликурга. Фальсификаторам было еще известно, что ко времени изгнания царей Рим имел 21 трибу и сообразно этому 168 центурий пехоты. При разделении народа на классы они округлили это число (так по крайней мере мы можем допустить) до 170 (80; 20; 20; 20; 30) и таким образом внесли ошибку, создавшую головоломную задачу для ученых: каким образом войско из 8 400 чел. (2 легиона) могло насчитывать 85 центурий, т.е. одну лишнюю центурию?

Другая несообразность – та, что при 21 трибе, в которых каждая выставляла 3 центурии гоплитов и 1 центурию легковооруженных, легион почему-то насчитывал не 3 000 гоплитов и 1 200 легковооруженных, а 3 150 гоплитов и 1 050 легковооруженных, – получилась, по-видимому, не по вине историков. Причина этой несообразности лежит в самом ходе исторического развития, и ей тоже найдено довольно правдоподобное разъяснение. Можно с достоверностью принять, что в Риме было первоначально только 20 триб. Следовательно, несообразность возникла благодаря прибавлению 21-й – клустуминской – трибы. Членам новой трибы сперва не вполне доверяли, – видели в них не совсем полноценных ополченцев, – а так как численное соотношение между легковооруженными и гоплитами (1:3) было слишком скупо, то клустуминцев назначили всех на подсобную службу; впоследствии же, когда характер ополчения в корне изменился, различие между клустуминцами и членами других триб само собою исчезло. Такое объяснение хотя и не имеет прямых доказательств, все же представляется вполне приемлемым. В добавлении к книге Смита я подробно развил этот взгляд в специальной статье, напечатанной в "Preuss. Jahrb:” (т. 131, стр. 87, 1908), к которой я и отсылаю читателя. С появлением этой статьи многие страницы в 1-м издании устарели. Здесь же я добавлю только нижеследующее.

2. Старая римская фаланга имела будто бы ту особенность, что члены ее были вооружены неравномерно; только самые передние были облечены в полные гоплитские доспехи; за передними шла шеренга без панцырей, затем – шеренга также и без поножей; задние же вооружены были только копьями, а самые последние – одной лишь пращой. Эти сведения, конечно, недостоверны, однако, очень вероятно, что в них заключается доля истины. Выше мы установили (ч. 1, гл. 3), что фаланге не приносило никакой пользы, если задние ее ряды следовали без вооружения, но в римском войске этих "невооруженных” не следует рассматривать как членов фаланги; они соответствуют греческим легковооруженным, т.е. обозным солдатам, прислужникам, которые несли также второстепенную строевую службу. У римлян они несколько воинственнее, чем у греков, так как набирались из полноправных граждан, тогда как граждане богатых греческих городов, – как, например, афиняне, – брали с собою в поход рабов, а спартанцы – илотов. Ополченец же без панциря и поножей мог рассматриваться как тяжеловооруженный и сражаться в фаланге. Естественно, что в древнейшие времена очень многие граждане не были в состоянии обзаводиться панцирем и поножами. Таких приходилось ставить в задние ряды; но как для государства, так и для каждого из ополченцев снабжение всех солдат полным вооружением было бы гораздо выгодней, чем такое ступенчатое построение фаланги. Коль скоро в каком-нибудь общественном арсенале или частном доме были в наличии панцири, они должны были выдаваться недостаточно вооруженным гоплитам. Выставлялось предположение, не лишенное некоторых оснований, что вообще различие заключалось не в самом вооружении, а только в том, являлся ли ополченец в полных собственным доспехах или получал вооружение от государства¹¹.

В подробностях предания, – что первый класс имел круглые медные щиты (clipei), второй (ввиду отсутствия панциря) – длинные четырехугольные (scuta), а третий класс не имел поножей, – нетрудно узнать позднейшее построение римских историков: в те времена, когда государство еще не было в состоянии снабдить полным вооружением всех своих фалангитов, невозможно было бы проводить или хотя бы предписывать такие тонкие различия. Консулы не считались с тем, какой был у воина щит – круглый медный или же четырехугольный деревянный, обтянутый кожей, с железной обивкой; а поножи составляли настолько маловажную часть вооружения (позднейшие римские легионеры не носили их вовсе), что здесь они явно притянуты для построения классовой лестницы. Древко копья, острота его наконечника и закал клинка составляли гораздо более существенное различие для боеспособности отдельных солдат, чем замена металлических поножей какими-нибудь крепкими кожаными голенищами.

3. Всаднические центурии, несомненно, имели свою собственную историю, не сходную с историей пехоты; да и назывались они первоначально не центуриями, а трибами. Они не подразделялись на "младших” и "старших”, и численность их для древнейшего периода республики относительно велика. В те времена, когда в Риме общее число способных к действительной службе граждан не превышало 9 000–10 000, среди них никак не могло быть 1 800 всадников. Нормально на 8 000–9 000 чел. пехоты (2 легиона) полагалось 600 чел. конницы; эту норму позднейших времен я и принимаю за наличное число всадников в древнейший период.

Если теперь принять во внимание, что 3 древнейших и знатнейших конных центурии носили собственные имена – Рамнов, Тициев и Луцеров, а далее к ним примыкали Рамны, Тиции и Луцеры secundi (т.е. вторые) и еще 12 безымянных центурий, то само собой напрашивается предположение, что эти 3 центурии, названные здесь в первую голову, были аристократическими обществами, существовавшими еще до того, как народная масса организовалась в центурии. Эти аристократические общества являлись в войска в качестве всадников, сопровождаемых большей или меньшей пешей свитой; но так как они представляли собой нечто большее, чем просто ополчение, а именно – братства, клубы, – то к ним принадлежали также старики и инвалиды. Когда же по изгнании царей войсковые части стали нести политическую функцию избирательных единиц и ради этого созданы были центурии "старших”, то для конных центурий в этом не было ни надобности, ни возможности, так как они уже включали в себя стариков, хотя те и не принимали больше постоянного участия в войсках. Во всяком случае римская знать никогда не пыталась основать свою власть на избирательном праве стариков в центуриях: она оказывала давление на народные выборы через должностных лиц и жречество.

4. Главным доказательством того, что в основе деления на центурии лежало войско, являются центурии музыкантов и ремесленников. Кузнецов надо рассматривать главным образом как оружейных мастеров, которых брали с собою, чтобы можно было тут же в строю производить необходимые починки.

Кроме них была еще центурия accensi velati¹².

Римские историки сами были не уверены, как надо понимать этот термин (ср. цитаты у Марквардта "Rom. Staatsverw”, II, 329, примеч. 2). Эти центурии отожествлялись то с застрельщиками, то с запасными, которые должны были вступать в ряды на места убитых и раненых в их вооружении. Последний взгляд в настоящее время получил преобладание. Но я не могу представить себе в войске подобных людей. Выходит, что пока в рядах не образуется бреши, они не несут никакой функции и не имеют никакого оружия? Но это означало бы напрасную трату сил: ведь кормить их надо было так же, как и всех прочих. Конечно, когда гоплит выбывал из строя, то было очень важно спасти его ценные доспехи. Самым лучшим решением было немедленно вооружить ими другого. Но 100 чел. accensorum на войско в 8400 чел. не хватило бы для этой цели после первого же боя. С другой стороны, если проявлялась забота, чтобы численность гоплитов по возможности не убывала, то на это имелись легковооруженные, которые и должны были пополнять урон. А раз так, то наличность горсточки специальных "запасных” теряет всякий смысл. Тогда они представляли бы собою такую же центурию легковооруженных, как и все другие. Коль скоро же они упоминаются особо, их назначение должно было быть иным.

Я полагаю, что собранные Моммзеном (”Staatsverw”, III, 1, 289) надписи и цитаты наводят на правильный след. Здесь центурия "невооруженных резервистов” выступает как привилегированная, а каждый отдельный резервист – как уважаемый человек, который гордится своим званием. Мне кажется, что этого никак нельзя примирить с традицией, которая видит в резервистах граждан последнего класса, совершенно неимущих. Разве могло бы из такой пролетарской центурии образоваться общество, принадлежность к которому являлась желанной честью и в котором мы действительно находим представителей знати? Моммзен приходит к совершенно правильному заключению, что эти люди "по всей очевидности, исполняли раньше какие-то общественные обязанности”. Какие же это могли быть обязанности? Несомненно, связанные с армией, и призывались они для службы в армии. Следовательно, эти люди составляли управление армии, штат писцов, счетоводов, служащих интендантства и ординарцев, в которых нуждались как высшие, так и низшие командиры. Варрон (цитата у Марквардта, указ. соч.) ясно говорит об этом во многих местах. Когда устраивался смотр войскам, то и они должны были выступать невооруженными (velati), а когда войско разделено было на центурии избирателей, они рассматривались как особая центурия, – совершенно так же, как трубачи, горнисты, кузнецы и плотники. Представление, будто accensi velati были пролетариями, сложилось только тогда, когда установлено было разделение на