Нельзя строить фалангу и управлять ее движениями, не обучив соответственно бойцов. Мы должны представить себе, что уже с первого дня возникновения понятия фаланги имела место некоторая военная учеба. В Спарте и у греческих наемников она проводилась систематически. Воспитанные на дисциплине римляне не могли пройти мимо этого превосходного средства, а манипулярный строй, несомненно, требовал большего, чем то, чего достигли в этом отношении греки и македоняне. До нас дошло одно описание строевых упражнений манипулярного легиона, – правда, настолько искаженное, что долгое время оно наводило исследования на ложный путь; однако, очищенное от искажений и прикрас, оно может служить прекрасной иллюстрацией.

Главной задачей манипулярного легиона было держать крепкую связь между отдельными манипулами при наступлении и, как только в передних рядах образовывались разрывы, тотчас в должном порядке заполнять их, выдвигая центурию или манипулу из второй или третьей линии. При упражнениях это делалось таким образом, что передовые манипулы ставились на интервалах, равных фронту 1 манипулы. Затем вся фаланга двигалась вперед, причем центурионы строго следили за соблюдением раз установленных дистанций.

В бою интервалы между манипулами, конечно, нельзя было делать такими широкими, так как каждый промежуток представлял бы для врага удобное место для прорыва.

Но на учебном плацу таким способом приучали солдат идти вперед, не нарушая строя, а это очень трудно. Значок в первой шеренге каждой манипулы помогал соблюдать направление и дистанции.

Наконец, производилось пробное вдвигание принципов в интервалы между манипулами гастатов: принципы выступали на передовую линию, а гастаты оставались позади, чтобы затем таким же порядком заполнить по команде интервалы. Триарии также втягивались в это упражнение, хотя мы теперь не можем установить, каким, собственно, образом это происходило: ведь перед ними всегда находилась манипула либо гастатов, либо принципов, пока в бою замешательство или урон не создавали разрыва.

Едва ли не столь же значительную разницу, как и расчленение на манипулы, создавал между греческим и римским войсками характер лагеря.

О лагерях греков мы имеем лишь очень скудные сведения. Ксенофонт в своем изображении государства лакедемонян (гл. 12) рассказывает нам¹, что они соблюдали в лагере хороший порядок и устраивали лагерь круглым, когда местность не предоставляла ничего другого; но он не говорит, чтобы они его постоянно укрепляли. Правда, из общей связи мы, пожалуй, можем вывести такое заключение, а кое-где даже прямо рассказывается об укрепленных лагерях; но о постоянном обычае укреплять лагерь у македонян, а тем более у других греков, очевидно, не может быть и речи. У Александра Великого и его преемников укрепление лагеря упоминается не иначе как только при особенных обстоятельствах. Полибий ясно говорит (VI, 42), что греки, во избежание лишних трудов, не окапывались, а выискивали для расположения лагерем защищенные природными условиями места².

Римляне же с очень ранних пор держались твердого принципа проводить вокруг лагеря ров и вал с частоколом. Это стоило, конечно, каждый раз немалого труда, зато предоставляло большие преимущества. Обычай греков искать защиты в условиях местности естественно проводил к тому, что они нередко довольствовались лишь очень незначительным прикрытием, подвергаясь опасности нападения. Полководец неохотно предлагает своим войскам делать то, к чему они не привыкли. На успешное проведение тех или иных военных действий оказывает большое влияние их привычность. Римский полководец, который всегда и всюду нес с собой уверенность в закалке и выучке своих солдат, мог проводить гораздо более широкие и длительные операции, чем греческий. Постепенное систематическое покорение Италии, которое легло в основу государственного могущества Рима, было бы невозможно без римского укрепленного лагеря. Даже после проигранного сражения лагерь представлял собою заранее подготовленное убежище.

Но едва ли не столь же важным является другое – косвенное – последствие, на которое указывает Полибий (там же). Греки, располагавшие свой лагерь в зависимости от обстоятельств, не имели для него твердо выработанных форм; у римлян же была совершенно определенная схема³, в которой каждая часть, каждый человек имел свое определенное место. Лагерь был четырехугольный, имел четыре входа, в середине стояла палатка полководца, по определенному плану шли "улицы” лагеря, а определенные знаки указывали направления. Вследствие этого выступление из лагеря и возвращение в него совершались в естественном порядке, без всякого замешательства, и даже при внезапной тревоге каждый солдат тотчас находил свое место.

У Ливия (XLIV, 39) Эмилий Павел перед сражением при Пидне держит речь к своим солдатам, в которой он так говорит о лагере: "Ваши предки считали укрепленный лагерь всегда открытой гаванью войска, откуда они выходили на противника и где, разбитые бурей сражения, они могли найти себе надежное пристанище. Лагерь есть место отдыха для победителя и оплот для побежденного. Это – военное жилище, вторая родина: вал – это стены, а палатка для каждого бойца – его дом и очаг”.

Закон укрепления лагеря налагал на римского воина чрезвычайно большие тяготы. Так как не всегда представлялись возможность и время найти на месте необходимый для частокола материал, то бойцам приходилось таскать на себе помимо тяжелого гоплитского вооружения, провианта и инструмента – топоров, лопат и пил – еще нередко и самые колья⁴. Каждый греческий гоплит, как мы знаем, требовал себе слугу или помощника; римские легионеры имели 2 легковооруженных на 5 гоплитов. Греки, говорит Полибий (XVIII, 18), считали едва возможным нести свое вооружение на походе; для римлян незатруднительно было взваливать на себя еще и колья для ограды. Цезарь (bell, civ., I, 78) рассказывает мимоходом, что инородческие вспомогательные отряды не брали с собой обычной легионерской ноши.

С полным правом одна римская легенда вкладывает в уста Камилла слова (Ливий, V, 27, 8), что средства, которыми римлянин побеждает врагов, суть его "virtus, opus, arma” (доблесть, работа, оружие). "Opus”, – тяжелый и безвестный подвиг земляных работ, – играет отнюдь не меньшую роль в покорении мира римлянами, чем храбрость и оружие.

Все различия между греческим и римским военным искусством восходят к различию в дисциплине.

Хотя афинские полководцы и были облечены правом налагать наказания, однако, по свидетельству Аристотеля⁵, они его не применяли на деле. Даже в случаях специфически военных преступлений, – неявка в войска, трусость, бегство перед неприятелем и т.п. – не применялось непосредственного наказания, а только по окончании похода полководцы возбуждали обвинение перед народом в Афинах⁶.

Когда в Пелопоннесскую войну афинский стратег Демосфен задумал укрепить Пилос, что привело затем к большой победе на Сфактерии, то сначала, как запросто рассказывает нам Фукидид (VI, 4), он не мог склонить к этому ни своих сотоварищей стратегов, ни воинов. И только когда им пришлось из-за волнения на море надолго остаться в гавани на якорях, воины решили со скуки выполнить замысел своего полководца.

В своих воспоминаниях о Сократе Ксенофонт заставляет Перикла жаловаться, что афиняне всегда проявляют послушание по отношению к учителям гимнастики и руководителям хоров, но всадники и гоплиты строптиво относятся к своим начальникам (III, 5, 19). Афиняне стараются, где только можно, действовать наперекор властям и кичатся этим (III, 5, 16). Сократ видел причину этого в том, что полководцы сами ничего не смыслят в военном искусстве; следовало бы выбирать в стратеги людей, которые превосходством знания и умения завоевали бы добросовестное послушание масс, как завоевали его учителя гимнастики и хорового пения.

Однажды у Фокиона спросили (Плутарх, Фокион, гл. 23), когда же он посоветует афинянам начать войну с Македонией? Он ответил: "Когда я увижу, что молодые люди готовы нести службу, богатые – платить налоги, а риторы – отказаться от утайки общественных денег”.

Зато спартанцы славились послушанием начальству, и не подлежит сомнению, что их военная община удерживала власть над своими многочисленными подданными только благодаря этой твердой спайке. Но если всмотреться ближе, то спартанская выдержка оказывается скорее результатом общего воспитания, а не тем, что мы, собственно, называем военной дисциплиной. Понятие дисциплины подразумевает, что она исходит от власти военачальника. А между тем власть военачальника в Спарте была как раз очень ограничена. В этом сложном государственном строе верховное командование войсками лежало в руках наследственных царей, но эти цари не правили, а только занимали нечто вроде председательского места среди аристократии; и вот, чтобы царская власть не возросла в силу командования войсками, пришлось сильно ограничить полномочия военачальника. Да и царствование было не единоличное, а дублированное: первоначально и на войне оба царя командовали сообща, а когда этот порядок из-за больших неудобств был отменен (ок. 510 г.), то позаботились другим путем стеснить свободу царей в области военных действий, иначе эта царская власть получила бы совсем иной вес⁷.

Павсанию при Платее пришлось стерпеть, что один из командиров спартиатов, Амамфарет, не понимавший его операций, отказался выполнить его приказ и вступил с царем в открытое пререкание. Позднее к царю приставлен был советник из эфоров, сопровождавший его на войне. Когда царь Агис в 418 г. хотел дать сражение неприятелю на неблагоприятном месте и уже выступил вперед на расстояние выстрела из пращи, один из старейших командиров крикнул ему вслед, что он хочет исправить одно зло посредством другого, в ответ на что царь повел войско обратно. В последовавшем вскоре затем сражении при Мантинее два полемарха вышли из повиновения и не исполнили предписанного им маневра; за это ослушание они не были тотчас наказаны царем, а только по возвращении домой отданы под суд и приговорены к изгнанию.

С выступлением на сцену греческих наемных войск возникает, конечно, иная дисциплина, чем в гражданских ополчениях. Еще в упомянутом выше разговоре между Периклом и Сократом Ксенофонт заставляет философа в противоположность сухопутному войску восхвалять отличный порядок во флоте. Когда спартанец Брасид образовал из илотов отряд гоплитов, которых повел во Фракию, он их основательно обучил и дисциплинировал. По рассказу Ксенофонта (II, 6, 10), Клеарх – самый знаменитый кондотьер "десяти тысяч” – установил принцип, что воин должен бояться своего начальника больше, чем неприятеля, и собственноручно пускал в ход палку, когда уличал кого-либо из своих людей в распущенности. Однако когда сам Ксенофонт в обратном походе высек однажды одного солдата за то, что тот отказался помочь больному товарищу, то наказанный возбудил против него жалобу на войсковом собрании, и Ксенофонт, чтобы доказать свою правоту, должен был объяснить причину своего поступка.

У македонян под твердой властью царя-полководца господствовал строгий порядок; в тяжелых случаях царь налагал кару на виновника с одобрения своего войска⁸. Равным образом у преемников Александра, когда армия состояла из постоянных наемнических отрядов, должна была господствовать свойственная этому типу войска дисциплина, так как без нее наемников невозможно ни пускать в дело, ни просто держать в повиновении. Полибий (I, 66) высказывает мудрую мысль, что для наемников покой не годится, а является источником смуты. Это, несомненно, служило одной из причин, почему при диадохах усердно производились строевые учения. Еще Ификрат, как нам сообщают (Полиэн, III, 9, 35), постоянно давал занятия своим солдатам, чтобы они не взбунтовались; однако среди этих занятий не упоминаются военные упражнения, а только земляные работы, рубка деревьев, погрузка провианта и сопровождение обоза.

Если и нельзя на основании всего изложенного совершенно отказать грекам в знакомстве с принципами военной дисциплины, то все же самое это понятие, собственно, впервые возникает вместе с наемничеством, а, по свидетельству Полибия, греки вообще никогда не могли научиться истинному повиновению. Совсем другая атмосфера охватывает нас, как только мы вступаем в римский лагерь. Только римляне вполне постигли принцип дисциплины, всю его силу и сумели провести его в жизнь.

Понятие о твердой верховной власти (imperium) не было уничтожено вместе с изгнанием царей, а лишь перенесено на двух чередовавшихся в правлении консулов. Шесть ликторов с прутьями и топором выступали перед каждым из них, как непосредственные исполнители их приказов. Даже в стенах города личная неприкосновенность гражданина едва ли имела защиту перед железной властью этих чиновников, в строю же они неограниченно распоряжались жизнью и смертью человека, и воля их была непреклонна. От консулов такая же власть распространялась и на других командиров. Каждый центурион имел палку; позднейшая эпоха видела в ней особую эмблему и, как таковую, изваяла ее в камне⁹. Вегеций подробно изображает нам (II, 19), как тщательно в римских войсках велись книги и записи жалованья, службы, командировок и отпусков. Поэтому при наборе рекрутов старались получить известное число грамотных людей, умевших писать и считать. Этот точный административный учет мы должны отнести далеко назад, к очень давнему времени, так как без него не может быть никакого порядка, а следовательно, и никакой дисциплины. К каждой центурии издревле причислялось, таким образом, еще и несколько невооруженных (accensi velati), т.е. писцов¹⁰. По твердой схеме, рассказывает нам Полибий (VI, 36 и cл.), совершался у римлян обход сторожевых постов. Если дозорные не находили часового на посту или заставали его спящим, то на следующий день над ним совершался военный суд. Обвиненного трибунал касался своим жезлом, и по этому знаку все солдаты кидались его бить или же забрасывали его камнями. Если несчастному удавалось избежать смерти от камней и уйти из лагеря, то он все же ни под каким видом не смел вернуться на родину. Та же неумолимая кара постигала и центурионов (Полибий говорит: "начальника арьергарда и начальника конного отряда”), если они неправильно совершали обход. Неповиновение, дезертирство и трусость карались смертью. Когда виновным оказывался целый отряд, то казнили по жребию каждого десятого. Даже высшие командиры самого знатного происхождения иногда подвергались телесному наказанию¹¹.

Из римских легенд едва ли не самым характерным можно признать рассказ о консуле Манлие, который велел казнить собственного сына за то, что тот нарушил приказ и принял поединок по вызову из неприятельского лагеря. Окаменев от ужаса, – так живописует нам эту сцену Ливий, – взирали воины на страшные приготовления и только тогда пришли в себя, когда голова отделилась от туловища и потоком хлынула кровь. Но зато послушание было теперь обеспечено.

Несколько лет спустя, рассказывают далее римские исторические сочинения, случилось, что magister equitum Кв. Фабий Руллиан наперекор приказу диктатора Л. Папирия Курсора дал в его отсутствие сражение и выиграл его. Диктатор напомнил пример Манлия и вызвал ослушника на свой суд. Фабий бежал из лагеря в Рим; с ходатайством за обвиняемого выступил сенат; отец виновного, который раньше сам был диктатором и трижды консулом, апеллировал к народу и народным трибунам. Но те не решились вмешаться, считая, что на первом плане должно стоять соблюдение основных законов дисциплины.

И только когда все – сами Фабий, отец и сын, сенат, трибуны и народ – прибегли к мольбам, признав тем самым право верховной власти полководца и закон субординации, диктатор позволил себе смягчиться и уступил преступника римскому народу, во власть трибунов, потому что они не требовали, а просили.

На греческой почве немыслим был бы рассказ о Манлие или о Папирие. Даже в Спарте никогда не существовало такого представления о силе административной власти. Эта власть сдерживала и уравновешивала в Риме аристократический и демократический элементы. Ни один не мог вытеснить и подавить другой. В этом государстве всеобщего и равного избирательного права, где формально признан был суверенитет народа, сохранилась в то же время на деле властвующая аристократия, занимавшая в войске командные должности. Как отражение этих сил, сложился римский народный характер; твердая административная власть явилась корнем дисциплины, а на древе дисциплины возросли плоды – манипулярная тактика и постоянное, планомерное укрепление лагеря.

1. Описание, из которого я счел возможным заимствовать картину древнеримского строевого учения, вплетено Ливием в рассказ о Латинской войне (340 г.) и связано с обзором общего развития римской тактики. Ввиду важности этого свидетельства мы должны обработать его в общей связи и, проанализировав строку за строкой, постараться оправдать то применение, которое мы из него сделали здесь. Ливий (VIII, 8 ) говорит: "Раньше римские войска имели круглые щиты, но затем, после того как войско стало получать жалованье, оно заменило круглые щиты продолговатыми”.

Это замечание является, очевидно, гипотезой римского историка, который представлял себе, что римляне в древние времена должны были иметь щиты гомеровских героев, и связывал переход к легионерскому щиту с введением платы в войсках.

Следующая фраза показывает, что мы имеем дело с подлинным знатоком; перевести ее следует так: "Первоначальная фаланга, похожая на македонскую, была сперва расчленена на манипулы, а затем поделена на несколько частей”.

Введение эшелонного строя, как мы увидим, имело место на исходе III в., во Вторую Пуническую войну. Следующая ступень, когортная тактика, достигнутая на пороге I в. до нашего летосчисления, здесь не упоминается. Отсюда можно заключить, что описание принадлежит автору, жившему во II в., или еще точнее – в первой половине II в. Рассказчик сравнивает древнеримский строй с македонским; этим он отнюдь не хочет сказать, что римляне в древнейшие времена вооружены были сариссой. Имей он это в виду, он назвал бы римскую фалангу не просто "похожей на македонскую”, а совершенно ей подобной. Общим могло здесь быть только сомкнутое линейное построение и вооружение копьем, иначе говоря-то, что мы видим в древней греческой фаланге гоплитов. Но автор – возможно, Катон – приводит в пример, вместо последней, македонскую фалангу, потому что в ту пору как раз велась или только что закончилась война с македонянами, представление об их фаланге было очень хорошо знакомо римлянам.

"Каждое отделение (”ordo”) состояло из 60 бойцов, 2 центурионов и 1 знаменосца”.

Это отделение в 60 чел. есть позднейшая центурия, т.е. половина манипулы. Но оно должно иметь не двух, а только одного центуриона и сверх 60 гоплитов еще 40 легковооруженных. Далее, оно едва ли могло иметь собственного знаменосца, так как значок был не у центурии, а у всей манипулы. Следовательно, либо Ливиий допустил здесь оплошность, – слово "ordo”, означавшее в его источнике "отделение”, истолковал как центурию и затем, желая дать разъяснение, вставил в текст свой неудачный и неясный намек, – либо же позднейший интерполятор исказил таким образом текст. Фразу следует вычеркнуть.

"Первый ряд боевого строя составляли гастаты (т.е. бойцы, вооруженные копьями), делившиеся на 15 манипул…”

Нам, вообще говоря, известно только одно деление легиона – на 3 части: гастатов, принципов и триариев, по 10 манипул в каждом. Однако, сообщение Ливия о 15 манипулах может заключать в себе историческую истину. Вполне допустима мысль, что старую фалангу разделили первоначально только на 2 части по 15 манипул, о чем сохранилось воспоминание. Если это так, то Ливий, конечно, делает только ту ошибку, что он приписывает 15 манипул всем 3 частям. Во всяком случае легиона в 45 манипул никогда не существовало. Порядок голосования центуриатных комиссий неопровержимо доказывает, что легион искони состоял из 42 центурий, а связь этого легиона с тем, который описан у Полибия и в котором на 3 000 гоплитов приходилось 1 200 легковооруженных (что равняется 42 центуриям), совершенно несомненна. Это развитие не могло однажды быть нарушено другой цифровой схемой, от которой затем случайно или преднамеренно вернулись к прежним числам. Тождественность этих чисел в различные века скорее доказывает нам консервативность мышления, сказавшуюся в этом постоянном сохранении раз введенной цифровой нормы.

"Они выстраивались на небольшом расстоянии друг от друга. Манипула включала 20 легковооруженных бойцов, остальные же носили продолговатые щиты. Легковооруженными назывались бойцы, вооруженные только метательным копьем и пикой. Это был передовой отряд, состоявший из цветущей молодежи призывного возраста. За ними шел отряд, состоявший из более зрелых людей, разделенный на столько же манипул; они назывались принципы, все имели про долговатые щиты и были прекрасно вооружены”.

В этом абзаце ценно замечание, что к манипуле гастатов прибавлялось 20 легковооруженных, тогда как манипула принципов их не имела. Нельзя усмотреть, ради чего кто-либо стал бы сам изобретать такое утверждение; оно, очевидно, соответствует истине и подкрепляет наше мнение, что только незначительную часть легковооруженных можно рассматривать действительно как бойцов.

"Этот отряд из 30 манипул назывался "антепиланы”, так как остальные 15 рядов размещались уже позади знамен…”

Текст отнюдь не позволяет нам признать за этими "антепиланами” и отрядами "позади знамен” особое тактическое значение; да и слово "антепиланы” понятно лишь постольку, поскольку триарии некогда назывались "pilani”; отсюда и первый их центурион даже в более поздние времена назывался "primus pilus”. Но что, собственно, означали слова "pilus” и "pilani”, нам неизвестно; как правильно выводит Зольтау, они не стоят ни в какой связи с pilunt (дротиком). Однако из этого места также можно заключить, что в бою signa ставились между принципами и триариями.

"Из них каждый в свою очередь подразделялся на 3 части, из которых каждая первая часть называлась pilus. Ряд состоял из 3 знамен, а при знамени было 186 чел. За первым знаменем шли триарии – старые бойцы, испытанные по своей храбрости. За вторым – следовали рорарии, менее надежные как по возрасту, так и по нравственным качествам. Наконец, шли "причисленные” (accensi) – наименее надежный отряд, почему он и был поставлен в последнем ряду”.

Это место доставило ученым много хлопот. Если трудно было справиться с 3 X 15 манипулами, то 3 значка на каждые 186 чел. и вовсе нельзя было осилить. Пытались превратить "vexillum” в "vexilla III”, но и это не разрешило вопроса. Наконец, вся фраза от слов "из которых” до слов "186 чел.” была разжалована в интерполяции. Но каким образом интерполятор пришел именно к этому числу – 186?

Что тут мы имеем дело с рядом грубых ошибок, на этом сходятся теперь все исследователи. Я предложил бы внести поправку следующим образом. Прежде всего надо исключить 45 манипул. Они появились на сцену потому, что в источнике Ливия речь шла о более раннем периоде, когда в легионе было только 2 части по 15 манипул в каждой. Ливий ошибочно отнес это число и к триариям. С тех пор как появились триарии, каждая часть имела только по 10 манипул.

Далее ошибочным является различение триариев, рорариев и accensi по их воинской доблести. Различие между триариями и рорариями лежало в возрасте, в вооружении и в функциях. Accensi же вообще не были бойцами.

Следовательно, построение войск, описанное у Ливия, применялось не в сражениях, а на смотрах, и это объясняет нам также цифру 186. На смотре "небойцы” и "полубойцы” стояли за бойцами, т.е. за триариями. Манипулы гастатов, принципов и триариев держались вместе. За каждой манипулой триариев, которая сама имела 60 чел., стояли 3 х 40 рорариев всех 3 манипул и 6 accensi (денщиков, военных писарей) от 6 центурий – 186 чел.!

Ошибка, сделанная Ливием, состоит только в том, что он дает рорариям и акценсам собственные значки и что он, как показывает дальнейшее, принимает все в целом за боевой порядок. В этом смысле он и описывает картину, внося свои интерполяции; но его источник был безупречен, что как раз доказывается числом 186, вызвавшим столько споров. Ниже (часть VI, гл. I), в описании сражения при Киноскефалах, мы встретимся с аналогичным приемом со стороны нашего автора: пользуясь Полибием, он делает ошибку в переводе и затем на основании этого ошибочного перевода описывает всю обстановку по-своему, измышляя для нее причины. Так как в этом случае мы еще располагаем подлинником, с которого Ливий переводил, то здесь весь этот процесс совершенно прозрачен.

У консулов и трибунов тоже, конечно, были свои accensi, но они не принимали участия в параде легиона, так как принадлежали к штабу.

"Когда войско было построено в таком порядке, гастаты прежде всех начинали сражение. Но если они не могли устоять против неприятеля, они медленным шагом отступали назад, и принципы их тотчас же принимали в промежутки между своими рядами. Тогда уже сражались принципы, а за ними следовали гастаты. Триарии выстраивались позади своих знамен, вытянув левую ногу, плечом они опирались на щиты а копья с поднятым вверх острием держали воткнутыми в землю, представляя собой боевую линию, как бы защищенную укреплением. Если принципы терпели неудачу в битве, то они из первого ряда отступали постепенно к триариям. Отсюда для обозначения крайней опасности вошло в поговорку выражение "дело дошло до триариев”. Тогда триарии поднимались с места, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, образовав, таким образом, сплошную фалангу, как бы загораживающую все выходы, быстро нападали на неприятеля, не имея уже больше позади себя никакой поддержки. Для неприятеля этот момент был самый ужасный: преследуя уже как бы побежденного противника, он вдруг видел, что на него наступает новый и еще более многочисленный боевой отряд” (Ливий, VIII, 8).

Пришлось бы отказаться от всякой возможности понять развитие римской тактики, если вместе с Ливием рассматривать это описание как описание боя римской эпохи. Для того чтобы манипулы принципов могли пройти сквозь манипулы гастатов, эти последние должны были быть расставлены на интервалах, равных ширине фронта 1 манипулы. Это до некоторой степени осуществимо на совершенно ровном учебном плацу, где продвигаются на незначительное расстояние и в любую минуту делают остановку для исправления ошибок и выравнивания. Но это совершенно немыслимо в бою, когда интервалы по мере продвижения неизбежно нарушаются, то слишком увеличиваясь, то уменьшаясь. А если бы даже гастатам и удалось подойти к противнику, сохранив правильные интервалы, то это представляло бы самый неразумный боевой порядок, какой только можно себе вообразить. Каждая манипула тотчас оказалась бы окруженной и теснимой с обоих флангов. Еще нелепее представление, будто бы гастаты пускались в наступление, соблюдая интервалы, но затем, перед столкновением с неприятелем, разрежали свои ряды с целью сомкнуть таким образом фронт. Ведь создался бы неисправимый беспорядок, если бы бойцы в то самое мгновение, когда им следовало ринуться на неприятеля, должны были бы сперва сосредоточить свое внимание на соблюдении интервалов. Даже просто для того, чтобы пропустить вперед принципов, гастатам пришлось бы под давлением неуклонно теснящего их противника вновь смыкать свои ряды до такой тесноты, при которой они едва ли могли бы пользоваться своим оружием; и прежде чем принципы успели бы вступить в интервалы, лишь постепенно доводимые до должной широты, неприятель, конечно, не преминул бы воспользоваться добровольно предоставленными ему разрывами фронта, врезался бы во фронт и окончательно раздавил бы гастатов в их беспомощном, стесненном положении. Таким образом, все представление о расстановке манипул в бою в шахматном порядке следует отмести. Но такое построение вполне понятно и уместно, если мы сочтем его только за учебный маневр, как это и сделано нами выше. К этой цели оно приспособлено наилучшим образом. Если же это так, то единственной погрешностью Ливия, объясняемой опять-таки просто интерполяцией, будет то, что автор заставляет гастатов отступать, когда нужно пропустить вперед принципов. Провести в полном порядке такое попятное движение целой строевой единицы в 120 чел. вряд ли возможно, да к тому же и бесцельно; маневр, по всей вероятности, совершался следующим образом: гастаты оставались на месте, а принципы выступали вперед за линию фронта. Ливию пришлось это извратить потому, что он представлял себе всю картину не на учебном плацу, а на поле сражения и соответственным образом описывал ее.

Интервалы между отдельными римскими легионерами, как и между греческими гоплитами, были гораздо шире, чем теперь у нас, так как иначе они не могли бы свободно пользоваться своим оружием. Эти интервалы исчислялись в 3 фута (ок. 1,5 м), тогда как человек имеет в плечах всего 1,5 фута (ок. 0,75 м). Отсутствие тесного соприкасания, конечно, сильно затрудняло маневр. Возможно, что второй ряд выстраивался не в затылок, а против интервалов или при столкновении с неприятелем по меньшей мере закрывал промежутки. Поэтому Вегеций (III, 14) предполагает интервалы между рядами не в 3, а в 6 футов, считая от первого до третьего, от второго до четвертого и т.д. Ср. Руд. Шнейдер "Philolog. Wochenschr” от 15 мая 1886 г., No 20, и ниже, ч. IV , гл. 1 "uber die Sarisse und den Rottenabstand” (O сариссе и интервалах между рядами).

2. Большие заслуги надо признать за Штейнвендером¹² в его попытке установить по первоисточникам порядок выступления римского войска из лагеря. Однако, учитывая состояние наших источников, я не решаюсь высказаться с уверенностью о таких деталях. Исследование Штейнвендера страдает тем недочетом, что оно упускает из виду постепенное развитие римской тактики от простой фаланги через расчленение на манипулы к делению на линии (эшелоны). Автор рассматривает манипулярный строй так, как будто бы он искони заключал в себе деление на 3 части. В своем отзыве на статью Штейнвендера, появившемся в "Militar-Literaturzeitung” (No 9, 1907 г., стр. 336), майор Балк делает нижеследующее добавлению "Судя по известным мне многочисленным римским лагерям, porta pretoria (ворота, ведущие в лагерь, где находится командир) всегда делались шире, чем боковые ворота. При выступление из лагеря, по моему мнению, пользовались всеми выходами (см. цитату Полибия: "И весь лагерь должен прийти в движение”), чтобы по возможности сократить срок пребывания в тесноте; оба легиона выступали одновременно двумя шедшими рядом походными колоннами через porta pretoria, а союзники тем временем выходили из обоих боковых ворот. Путем развертывания можно было в ожидании сражения построить "agmen quadratum” "боевую колонну” (в противоположность нашему автору я понимаю под этим термином укороченную походную колонну), или же, регулируя моменты и сроки выступлений, построить обычную походную колонну "agmen pilatum”, шириной по фронту в 4 чел.”.

Примечания:

[1] Ксенофонт, Hellenica, III, 2, 2; IV, 4, 9; VI, 2, 23. Плутарх, Фокион, гл. 13.
[2] Полиэн (III, 9, 11) заставляет Ификрата занять крепкую позицию перед лагерем для прикрытия последнего. Непосредственно за этим рассказывается, правда (§ 17), что Ификрат даже и здесь, на неприятельской территории, приказал провести рвы, чтобы ему, как полководцу, не пришлось, чего доброго, сказать: "Я упустил это из виду” (”Я не думал, что это лежит на обязанности полководца”). Таким образом, по-видимому, гораздо чаще случалось, – как это можно заключить и по первоисточникам, – что для защиты лагеря по меньшей мере рыли ров.
[3] Полибий называет римский лагерь квадратным; более позднее описание лагеря у Хигина дает форму прямоугольника. В еще более поздний период углы стали закругляться; так оно, вероятно, и осталось. До известной степени устройство лагеря, конечно, приспособлялось к местности, но основная форма сохранялась постоянной. Из лагерей Цезаря в Галлии некоторые настолько сохранились до наших дней, что раскопки Наполеона III совершенно точно установили их форму и размеры. Здесь, однако, не место для обсуждения подробностей устройства римского лагеря. Наряду с Марквардтом укажу на Фрелиха (”Kriegswesen Casars”, стр. 74, а также 220 и сл.).
[4] Обыкновенно считается (Марквардт, стр. 426), на основании одного цицероновского описания в "Тускуланах” (II, 16, 37), что легионеры постоянно брали с собою колья. Против этого Liers (стр. 155) вполне основательно приводит три места из Ливия (VIII, 38, 7; X, 25, 6; XXV, 36, 5), где рассказывается, как нечто совершенно естественное, что воины натесали колья на месте, и также четвертое (XXXIII, 6, 1), где таскание кольев с собою явно выставляется, как нечто исключительное.
Примечание к 3-му изданию: Штолле (Stolle, Der rom. Legionar und sein Gepack, 1914), однако, высказывается положительно за предание, по которому к постоянной нагрузке легионера принадлежит также и кол; но кол этот будто бы представлял собой довольно тонкую палку, вес которой он устанавливает в 1310 граммов. Ср. ниже, примеч. к ч. VI, гл. 2.
[5] Ср. Bauer, Griech. Kriegsaltert, § 39.
[6] Gilbert, Handb. d. griech. Siaatsaltertumer, I, стр. 356, 2-е изд. В примечании автор говорит, что "стратег мог чинить полевой суд”, и в доказательство цитирует Лисия (13, 67). Это место гласит: "Так как он изменнически подавал сигналы врагу, он был забит до смерти палками по приказанию Ламаха”. Таким образом, в войсках Ламаха под Сиракузами 1 чел. за измену был засечен до смерти. По какой служебной форме это было произведено, мы не знаем. Отсюда мы можем принять, что такое преступление, как измена, могло караться смертной казнью непосредственно в армии, но какую роль играла при этом дисциплинарная власть полководца, мы из этого места не усматриваем.
[7] Аристотель говорит (”Politica”, III, 14 (9) 2), что во время сражения спартанские цари были хозяевами над жизнью и смертью своих подчиненных; следовательно, в другое время они таковыми не были. Такая база слишком узка для создания подлинной военной дисциплины.
[8] Правильно указано Белохом в "Griech. Gesch.”, II, 479.
[9] Для более древнего периода мы не имеем прямых доказательств власти центуриона. Кто видит в римском гражданском войске ополчение собственников, тот скорее примет предположение, что такого рода дисциплина была введена только с переходом к вербовке из масс. Но при моем взгляде на историю римской войсковой организации не подлежит сомнению, что дисциплина исстари покоилась на одних и тех же основах. Где на высшей ступени власть с таким неограниченнымпроизволом применяет смертную казнь, там она по самой природе вещей и в низших инстанциях облечена широкими полномочиями. С другой стороны, точно так же лежит в природе вещей, что центурион, чувствуя себя гражданином среди сограждан, допускал известную неровность в обращении, и какой-нибудь почтенный отец семейства в условиях обычной службы не подвергался опасности побоев. Против моего взгляда может быть приведена ссылка на П